Будочник посмотрел на меня несколько удивленно. Словно я был немым много лет и вдруг заговорил. Он поставил подсвечник на место, но продолжил курить.

Самое интересное, Будочник изменился. Пропали синяки под глазами, да и сам взгляд перестал быть пугающе сумасшедшим. Исчезла и щетина, а на щеках теперь играл легкий румянец. Да Будочник и приоделся. Достал откуда-то длинный потертый сюртук черного цвета и бежевые в клетку штаны. Не скажу, что прикид ему жутко шел, но он стал похож на человека.

— Будочник пришел учить, — сказал он, разглядывая меня и окутывая комнату сизым дымом.

— А нельзя было сделать это в более подходящее время? — сел я на кровати, пытаясь наощупь найти тапки.

— Будочник сам решает, когда и где будет учить лицеиста, — тоном, который не подразумевал споров, ответил ночной гость.

Я протер глаза, чувствуя, как тяжелый свинец разливается в висках. Мда, чертов день даже не думал заканчиваться. Но все же я решительно тряхнул головой и поднялся, снимая одежду со стула. Как не ругался со мной Илларион, а от старой привычки я отказаться не мог. Вроде и шкаф был, а так удобнее. Иногда слуга, конечно, пробирался тайком ко мне и перевешивал все. И утром выслушивал мои очередные тирады, когда я не мог найти рубаху.

Сейчас Будочник жестом остановил меня, попыхивая вонючей сигаретой. Мол, одеваться не нужно.

— Никуда не надо идти. Здесь подходящее место.

— А нас не услышат?

— Будочник об этом побеспокоился, — отмахнулся ночной гость, разваливаясь на кресле. Будто готовился к представлению. — Давай, лицеист, колдуй.

Он поднял руку, растопырив пальцы, и меня прижало к полу. Словно кто-то невероятно могущественный, немного изменил силу земного притяжения. Вот только Будочник делал это играючи, одновременно стряхивая пепел от сигареты на ковер.

— Давай, лицеист, ведь погибнешь. Не буду жалеть, лицеист, не буду.

Я с трудом пошевелил пальцами, формируя Эгиду. Правда, в нынешнем состоянии попросту бесполезно рассекал воздух. Ничего не получалось. А еще было больно и не удавалось сосредоточиться.

— Не буду щадить, лицеист, не буду, — придавил меня сильнее Будочник к полу, глядя с некоторым презрением.

В голове зашумела кровь, недавний ужин подкатил к горлу. Перед глазами стоял листок с изображением Эгиды. Провести рукой сверху вниз, потом вокруг, закрепить две точки. Ну же, ну же.

— Жалко, лицеиста, жалко, — притушил окурок Будочник. И такое ощущение, что даже собрался уходить.

И тут у меня в голове щелкнуло понимание. А ведь он не шутит. Что называется, это не учебная тревога. Он не Протопопов, который специально бросал холодняк в пятнадцати сантиметров от головы. Этот психопат действительно может меня убить.

Перед глазами все померкло, однако пальцы в пустоте нащупали нечто осязаемое, пластичное. Из чего можно сделать что угодно. Уцепились, стали быстро-быстро порхать вокруг, вкладывать в форму невесть откуда появившуюся силу. Внезапно звуки притихли, а я очутился в подобии подводной лодки. И самое главное — давление отступило. Даже дышать стало намного легче.

Нескольких секунд потребовалось, чтобы прийти в себя, и понять — это действительно Эгида. Только в отличие от первого раза, теперь она была намного мощнее. Даже не знаю, неужели ранга третьего? Попросту немыслимо. И это после того, как отдал часть дара. Да я, мать его, крутой маг. Николай Ирмер-Куликов Мерлинович!

— Снимай, — махнул мне рукой Будочник, вновь садясь в кресло и закуривая. — Снимай, лицеист, свое заклинание.

Если честно, было жалко расставаться с Эгидой. Мне нравилось сейчас созданное заклинание. Его можно было даже сравнить с произведением искусства. Ну хорошо, современного искусства. Где ничего не понятно, но стоит кучу денег. Я послушно провел по форме ладонью, и она рассыпалась.

— Давай, лицеист, создай заклинание, — приказал Будочник.

— Какое?

— Любое. Ударь меня Кистенем, лицеист. Не жалей Будочника.

Я пожал плечами и выдохнул. Кистень, значит? Пальц пробежали по воздуху, пытаясь сформировать заклинание. И когда ничего не получилось, я даже не удивился.

— Хитрый, хитрый, лицеист, — усмехнулся ночной гость. — Ты так любишь себя, так жалеешь. Бедный, лицеист, несчастный… Зажался, забился в раковину и боишься высунуть голову. Хочешь я еще раз попытаюсь убить тебя?

— Нет, — быстро ответил я.

На этот раз форма какое-то время немного держалась в воздухе, после чего развалилась на части. Я поежился, ожидая самого худшего. А когда Будочник поднялся на ноги, я замер, как крохотный котенок перед пастью громадного пса.

Но то, что произошло следом, полностью сбило меня с толку. Мой экстравагантный учитель приблизился вплотную, мягко взял на плечи и вкрадчивым голосом стал быстро и сбивчиво говорить.

— Твоя голова отказывается слушаться. Она ставит заслон. Кричит: «Нет, нет, я не буду это делать». Ты думаешь, что дар пробуждается, когда ты боишься умереть?

— Ну да.

— Нет, он пробуждается, когда ты боишься не жить.

— Разве это не одно и то же?

— Разве молоко и грязь не одно и то же? — рассмеялся Будочник. — Разве штаны и крыша не одно и то же?

Он был совсем рядом, но теперь мне не хотелось отстраниться. От него не несло нечищенными и гнилыми зубами. Только терпким крепким табаком, который щекотал нос. И именно сейчас я чувствовал, что Будочник действительно пытается помочь. Просто делает это, как умеет.

— Вспомни лицеист, когда ты боялся не жить?

Я сглотнул, обращаясь к самому недавнему воспоминанию. Громадный незнакомец в узком переулке собирается размозжить мне ноги. Я боюсь. Да, очень сильно.

— Лицеист, ты дуришь и меня и себя, — чуть ли не закричал Будочник. — Вспоминай, вспоминай.

Он сильно постучал мне по лбу, даже голова заболела, и снова уставился своими глубоко посаженными глазами.

Ладно, тогда что? Пугало. Идеально подходит. Тварь из Разлома, которая нагнала ужаса. Да что там, я был готов на весьма странные вещи. Только я представил, как мы встречаемся с пугалом, и сразу получил по лбу длинным пальцем. Кстати, Будочник ногти постриг.

— Лицеист, ты невыносимо туп, невыносимо. Туп, как пробка из-под шампанского. Я говорю о настоящем воспоминании, которое сделало тебя тем, кто ты сейчас есть, а не детских шалостях. Ты знаешь, о чем. Просто боишься. Не хочешь признаться в этом. Посмотри на меня, прямо в глаза, и вспомни, когда ты по-настоящему боялся не жить?

Взгляд Будочника не пугал, скорее завораживал. Как эта крутящаяся черно-белая штука, гипнотизирующая тебя. Не знаю, как называется. И я вспомнил.

Мозг словно молнией пробило.

Это оно!

То самое!

Я стоял в узком коридоре между прихожей и кухней, с придыханием слушая, как кто-то ковыряется в замке. За окном крупными хлопьями идет снег. В туалете потрескивает лампочка. Играет на проводах свою симфонию ветер.

Но всего этого не существует. Только входная дверь, звон ключей и я.

И вот когда свет от подъездного плафона вырисовывает передо мной дорожку, когда открывается дверь, появляется она. В заснеженном пальто, красном берете с дурацким помпоном и тощим пакетом в руке. Раскрасневшаяся с мороза, растерянная и хмельная. Но этого я еще не понимаю.

— Тетя Маша, — с плачем подбегаю и обнимаю ее. — Почему ты меня бросила?

— Колюся, я же не бросала. Ты уснул, а я в магазин сбегала быстренько. Ты чего проснулся? Приснилось что?

— Мне приснилось, что меня нет, — всхлипывал я. — Что все вокруг есть, и папа, и мама, и ты, а меня нет. А потом… потом я проснулся. И вспомнил, что папы нет. И мамы. И тебя не было.

— Ну же, Колюся, не плачь, — присела на колени передо мной тетя Маша.

Обнимать ее холодно, но отпустить боязно. Поэтому я в одних трусиках и тоненькой майке прижимаюсь все сильнее. В глазах ее блестят слезы. От тети Маши неприятно и резко пахнет странным. Но я не отпускаю ее. Не отпускаю даже тогда, когда она поднимает меня на руки и несет в кровать. И даже засыпая, не отпускаю…